Глава двадцать первая. Перепеленка

Визжала мама Ирочки. Та самая блондинка, что чуть не влетела в «жгучий пух» возле самолета. С тех пор она вела себя прилично, и я уже совсем забыл о том инциденте. Ни дети, ни родители на последнем переходе не шумели, я подсознательно свыкся с мыслью, что они прекрасно понимают, что не в лесу на шашлыках. Бабочек ловить не побегут.
Я смотрел на нее, протирая слипшиеся глаза, а Соболь держал маму за плечо, периодически встряхивая, и рычал:
— Ты слыщал, что эта сучка говорит, а?! Ты слышал?!
— Стоп. Что случилось?
— Ирочка! Ирочка моя… потерялась! — прорыдала мамашка.
Я хотел уточнить, когда и как, но блондинка забилась в истерике,
и Соболь поволок ее прочь, бросив мне:
— Погулять она ее отпустила, а сама краситься села! Тварь…убил бы!
Я резко сел, покрутил головой, так, что хрустнули шейные позвонки, и начал медленно наливаться злобой. Это про таких абсолютно точно было придумано: «Скажи отцу, чтоб впредь предохранялся». Чертова барби! Краситься ей вздумалось. В Зоне! Для кого, интересно?!
— Я расскажу, — сухо сказала другая мама, мальчиков Бори и Сережи с разбитыми носами. Ну, та, что похожа на строгую жабу из мультфильма.
— Рассказывайте, — кивнул я, безуспешно пытаясь проморгаться со сна.
— Там особенно нечего рассказывать. Меня, кстати, зовут Вероника Сергеевна.
— Очень приятно, Константин.
— Я в курсе, — поджав губы, известила Вероника Сергеевна. — Так вот, Марина отпустила Ирочку погулять, сама… м-м… занялась внешностью. Ирочка играла с Борей и Сережей у меня на виду, я с Борей отошла, ему захотелось в туалет, а потом подошел Сережа. Он сказал, что Ирочка ушла.
— Куда ушла?
— Он не знает. Она звала Сережу и Борю с собой, но у меня воспитанные мальчики, они не решились без спросу. А когда Сережа подошел спросить разрешения, Ирочки уже не было, — развела руками жаба.
Я огляделся — Аспирин с Паулем еще не вернулись, да и, судя по солнцу, спал я минут пять. Десять от силы. Ребенок не мог уйти далеко, хотя…
— Серый, иди-ка сюда, — позвал я пацана. Тот послушно подошел. Я опустился на корточки и взял его за плечи.
— Слушай, Серый. Вспомни, что Ирочка говорила. Куда она хотела пойти?
— Она не сказала, — серьезно глядя на меня, сказал Сережа. — Она говорит, пойдем со мной. Я говорю — нельзя, мама сказала далеко не уходить без взрослых. Она дразниться начала -«забоялись!».
— «Трус-трус-белорус» говорила! — обиженно влез Боря. — А я не белорус, я украинец!
— Отстань! — оттолкнул его Сережа.
— Серый, постарайся вспомнить, — настаивал я. — Это очень важно. Что она еще говорила?
— Я слышал, я! — опять втиснулся Боря. — Дядя негр, она говорила, что к дедушке пойдет!
— К какому дедушке?! Почему ты не сказал сразу?! — воскликнули мы одновременно с мамой-жабой Вероникой Сергеевной.
— А меня не спрашивали… Вон Сережка влез и говорит, меня никто не спросил… — мстительно поведал Боря.
— Говори скорее, что за дедушка! — рявкнул я, отпуская Сережу и хватая Борю. Боря не испугался.
— А автомат дадите подержать?
— Дам!
— Дедушка в пальто. Он из леса вышел, в деревню позвал. Говорит, там у него домик. Ирочка нас звала в домик, Сережка пошел у мамы разрешения спросить, а они без нас ушли. С дедушкой.
У меня опустились руки. За спиной присвистнул Соболь; я обернулся и увидел, что золотистоволосая Марина валяется у ворот без чувств.
— Не сдохнет, очухается, — безжалостно сказал Соболь. — Угробила дочку, сука.
— Что происходит? — тут как тут появилась капитан Заяц.
— В самом деле, объясните. Может, еще не поздно… — Это был уже профессор. — Почему сразу «угробила»? Прошло совсем мало времени, и мы можем…
— Излом ее забрал, — с готовностью объяснил Соболь, прервав Петракова-Доброголовина. — Так что искать уже никого не надо.
Вероника Сергеевна заплакала, даже не спросив, кто же такой этот Излом. Захлюпала и бойкая капитанша, чего я, при-;маться, не ожидал.
— Может быть, все-таки не поздно? — спросил печально лейтенант Воскобойников.
Я молча взглянул в направлении недостроенного здания. Аспирин и Пауль шустро поднимались по склону холма; Аспирин, иметив, что я смотрю, помахал рукой. Видимо, со зданием все в порядке.
— Автомат давай, — велел Боря, дергая меня за штанину.
— Потом! — отмахнулся я.
Боря возмущенно засопел и с видом «я так и знал, что надуют» отошел в сторонку.
— Так, — сказал я. Помолчал, повторил: — Так. Офицер, ты за старшего — пока Аспирин не подойдет. Любого, кто не наш, если выйдет из лесу или с кладбища, — вали без предупреждения. Понял? Человек, не человек — одна малина.
— Так точно, — отозвался Воскобойников. Он, кажется, обрадовался, поняв, что мы все-таки собираемся отправиться на поиски Ирочки. — Может, я тоже с вами?
— Сидеть, — грубо одернул его я. — Сами разберемся. Если через… через сорок минут нас не будет, пусть Аспирин уводит вас. Соболь, давай-ка на всякий случай проверим эту деревеньку.
— Пошли, — просто сказал Соболь.
Мы спускались по дороге. Я машинально поддел ногой какой-то валявшийся в пыли сельскохозяйственный штырь, потом так же машинально заметил справа от дороги небольшой и на редкость красивый «каменный цветок». Подбирать не стал — радиации и без него хватает, а защита от пуль и аномалий меня в данный момент волновала в очень незначительной степени.
— Смысла идти, конечно, нету, — сказал Соболь как будто сам себе.
— Да я тоже сначала так подумал. Но Излом — тварь неожиданная.
— Это ж ребенок…
— Кто его знает. Излома то есть. С ним можно договориться.
— Сталкеру. А это — ребенок, Упырь. Он ее жрет уже, сам ведь знаешь. Косточки обгладывает…
— Видишь ли, Соболь, а если он ее специально увел? Если ему от нас что-то нужно?
— Думаешь?
— Все может быть…
Я перешагнул неширокую глинистую промоину, в которой валялся еще один «каменный цветок». Эльдорадо, поди ж ты. А если тут вокруг пошарить?
Если бы он вышел прямо к нам, мы бы его опознали. И завалили бы, понятное дело. Если бы он попытался докопаться до кого-то из пассажиров — те тоже не дураки, понимают, что кто попало по Зоне не ходит, нас бы позвали. Потому Излом посту
пил хитро — подманил девочку.
— И увел в деревню?
— Пацан же сказал, что в деревню. Домик у него там, у мудака паршивого…
— Проверим. Хорошо, если так.
— Еще неизвестно, что ему нужно…
Деревенька тем временем приблизилась. Вернее, мы приблизились к деревеньке.
Самый крайний дом стоял отдельно — на хуторе. Аккуратный штакетник с блестящими шляпками гвоздей. Новенькие крынки висят на штакетнике, типа сушатся. Калитка приветливо распахнута, за ней дорожка — присыпана чистым песочком, выложена по краям ровными булыжниками. Ведерко у колодезного сруба, блестящее цинковое. Наливные яблочки на ветвях в ухоженном садике. Веранда свежеокрашенная, на ней — кресло-качалка с пледом через подлокотник. Хорошо иметь домик в деревне! Травка на хуторе была ровненько подстрижена, и за штакетником тоже — примерно на метр. Словно кто-то склеил модельку хутора из набора для железной дороги — бывают такие, для любителей, и поставил сверху. Вокруг — сплошное сорняковое буйство, примерно как крапивная оккупация вокруг кладбища. Причем ощущение было, что все известные виды сорняков злобно рвались на территорию хутора, наседая друг на друга, переплетаясь корнями, побегами, плюясь спорами и что там у них еще бывает. Трехметровые стволы борщевика оплетали какие-то красно-бурые лианы, репейник торчал вперемежку с камышами.
Я помню примерно такую же историю, когда мы с Аспирином шарились по хуторам в поисках… не важно чего. У одного дома стены лежали на все четыре стороны. Натурально — каждая стена словно упала наружу. Крыша при этом непонятно куда делась. Только фундамент невысокий стоял, бетонный, досками покрытый. Доски причем свежие. И коврик на полу, такой самотканый, деревенский. Как новенький, между прочим. Сбоку от коврика — дыра в погреб. Крышки от погреба тоже нигде не видно. А в погребе на полках — бутыли и банки. Соленья всякие, огурчики-помидорчики, грибочки. Аж слюнки потекли. И пересохли тут же — когда там зашевелилось, в погребе этом, заворочалось что-то. Поэтому Аспирин быстро бросил вниз гранату, и мы отнюдь не стали дожидаться, чтобы посмотреть, что из этого получится.
Конечно, и в этот красивенький дом мы с Соболем соваться не стали. А вот остальные дома в деревне были нормальные. Ну, в том смысле, что какими они должны были стать после стольких лет: покосившиеся развалюхи с гнилыми крышами, обвалившимися кирпичами, заросшими напрочь бывшими огородами. Хотя все равно то там, то здесь попадались неожиданности — из осыпающейся штукатурки торчала блестящая, словно новенькая арматура, жизнерадостным рядком стояли глиняные горшочки, чистенькие, словно их только что протерли влажной тряпочкой. Улица, которая шла между домами, тоже на удивление не заросла бурьяном. Даже колеи были видны, от телеги, правда. А сама телега стояла в конце улицы. Тоже с таким видом, словно ее вот только загрузили новыми крынками, чтоб на базар свезти. Гончары здесь жили, что ли? Ничего такие горшки, красивые. Сейчас таких уже не делают.
И тут я услышал голос.
Унылый женский голос, который монотонно, совсем без выражения и даже намека на ласку, пел:
Баю-бай, баю-бай, Ты, собачка, не дай, Ты, собачка, не лай, Нашу Машу не пугай. И в дудочек не гуди, До утра не разбуди. А прийди к нам ночевать — Нашу Машеньку качать. Баю-бай, баю-бай, Ты, собачка, не лай. Белолапа, не скули, Нашу Машу не буди. Ночка темная, не спится, Наша Машенька боится. Ты, собачка, не лай, Ты мне Машу не пугай!
Мне стало не по себе. Голос на мгновение прервался, после чего так же уныло и монотонно завел:
Наша перепелочка Старенькая стала, Ты ж моя, Ты ж моя Перепелочка…

Блин, — сказал Соболь. — Может, кто-то с самолета? Ушла баба с места аварии, с ребенком… Сюда забрела.
Маловероятно, но могло и такое случиться. Я прислушался — пели в ближайшем доме, некогда солидном, сложенном из силикатного кирпича, но ныне полуразвалившемся. Я прокрался вдоль стены и осторожно заглянул через окно внутрь. При ближайшем рассмотрении это оказался уже и не дом, а просто четы-ре стены с выгоревшей крышей и сломанными внутренними перегородками. Посередине горел костер, над которым на рогульках висел котел, сделанный из обрезанной металлической бочки, с ушками из стальной толстой проволоки. На стуле у огня кто-то сидел — видимо, это и была женщина, поющая колыбельную, потому что больше я не увидел никого.
Соболь сделал мне знак — «входить?». Я покачал головой и присмотрелся — нет, действительно в доме больше никого не было.
А у перепелочки Заболели лапки, Ты ж моя, Ты ж моя Перепелочка…
Я показал Соболю — «давай». Он вошел внутрь, заняв место в углу. Женщина не обратила на его появление никакого внимания, продолжая свою страшную колыбельную:
А у перепелочки Заболели детки, Ты ж моя, Ты ж моя Перепелочка…
Я вошел следом и аккуратно, стараясь не попадать на линию возможного огня Соболя, обошел стул. Так я и думал.
Осыпающиеся с желтого высохшего черепа остатки волос. Пустые глазницы, в которых копошилось что-то мерзкое. Безгубый рот, старательно выговаривавший слова песни:
Ты ж моя, Ты ж моя Перепелочка, Ты ж моя, Ты ж моя Невеличка…
Слава богу, вместо ребенка на руках зомби держала куклу, замотанную в яркие тряпки. Мерно покачиваясь, женщина продолжала петь. Я показал Соболю, чтобы держал ее на прицеле, и заглянул в котел. Там, в вонючей жиже на самом дне, плавала человеческая рука с остатками рукава клетчатой рубашки и часами.
— Мочи ее, — сказал я. Соболь выстрелил из своего заслуженного геринговского ружья, голова зомби разлетелась сухими осколками, и женщина лицом — а вернее, тем, что осталось от лица, — вниз повалилась в костер.
— Бля-а… — протянул Соболь. — Никак не привыкну. Может, не надо было ее валить, а?
— Может, и не надо, — пробормотал я. — Но лучше надо. И давай-ка мы отсюда сами потихоньку валить. Не верится мне, что эта нянька тут одна…
— А Излом?
— Здесь-то его нет. А где один зомби, там и другой. Кладбище все ж не так далеко, мнится мне, они оттуда сюда и ползают в поживушки свои играть…
Соболь подошел к котлу и тоже заглянул внутрь, отмахнувшись от вонючего дыма — завяленная плоть зомби уже начинала гореть.
— «Вашерон Константин». Хорошие часы. Дорогие.
— Вылови, — предложил я.
— На хрена они мне… — Соболь ногой перевернул котел, варево зашипело, заливая угли. Завоняло еще сильнее, я отвернулся и увидел Излома.
Он, наверное, давно уже наблюдал за нами. В традиционном клеенчатом плаще (где они их берут, интересно?!), сжимающий рукой девочку, стоящую рядом. Ирочка от шеи до колен умещалась в огромном кулаке, но Излом, похоже, не делал ей больно: просто держал. Глаза девочки были полны слез.
— Здравствуйте, — с достоинством сказал Излом. — Прежде всего прошу вас опустить оружие. Вы прекрасно понимаете, что мне достаточно сжать кулак, и ребенок погибнет. Конечно, вы можете выстрелить раньше. Вернее, можете подумать, что имеете шанс выстрелить раньше. Но, во-первых, я могу чисто рефлек-торно сжать кулак, будучи застреленным. А во-вторых, вы не знаете, сможете ли меня опередить. Все-таки у меня другая физиология. Или нет. Но вы-то ничего не знаете наверняка.
Чертов монстр был, вне всяких сомнений, прав. Я молчал, не опуская автомат. Соболь тоже молчал, слышалось только шипение угасающих угольков и тихий скулеж Ирочки.
— Что тебе надо? — спросил я наконец, прикинув, что молчание чересчур затянулось. Почему-то Излом хотел, чтобы разговор продолжили мы — или не знал, что потребовать, или поболтать ему хотелось, уроду… Кстати, выглядел он и в самом деле уродливо. Бог с ней, с гипертрофированной рукой: у Излома были выпученные глаза без ресниц, толстые синеватые губы и
клочковатая бородка, пучками торчащая из покрытой лишаями и
гнойниками челюсти.
— Я еще не придумал, — сказал Излом, копаясь в бороде свободной рукой.
— Но скорее всего что-нибудь такое, что вам не очень понравится.