Глава вторая. Из зимы в лето

Очнулся я от щекотавшей нос травинки. Я чихнул и раскрыл глаза. Перед ними и правда была трава. Неяркая, пожухлая, но тем не менее вполне настоящая и зеленая. Собственно, я в этой траве, придавив ее щекой, и валялся. Пахло влажной землей, прелыми листьями и совсем слабо, едва уловимо, чем-то тревожным и неприятным — то ли гарью, то ли какими-то химикатами…
Я вспомнил, что произошло со мной перед этим, и рывком поднялся на колени. Вокруг бугрились невысокие холмики, топорщились щетки кустов, чуть поодаль, шелестя листвой, темнели деревья. «Что?! — подскочил я, — листвой?!..» Я юлой завертелся на месте. Зеленая трава, зеленые листья, черная грязь, рыжая глина — ни намека на снег и на зиму! И ничего даже отдаленно похожего на то широкое поле, по которому я бежал за Серегой. И поезда, и самой железной дороги… И вообще.
Колени подогнулись, и я вновь опустился в траву. Что же это такое? Я провалялся без сознания полгода?.. Чушь какая! Я бы помер от жажды и голода. И вокруг бы все равно было все по-другому. А может, я на самом деле помер? Может, попы были правы и загробная жизнь существует? Но где я тогда сейчас, в раю или в аду? Я поднял голову к небу. Оно хоть и не было больше лиловым, все равно казалось незнакомым и мрачным, затянутое клокочущими, хмурыми тучами. На рай все это, по-моему, мало походило. А для ада, напротив, было слишком просторно, светло и прохладно. Я сплюнул. Вот ведь докатился — рай, ад!.. И это в середине двадцатого века! В эпоху диалектического материализма! И размышляет об этих постыдных глупостях не кто иной, как студент математико-механического факультета ЛГУ, член ВЛКСМ, между прочим. Я как следует разозлился на себя и снова сплюнул. И только теперь заметил, что на моей груди так и болтается повешенный в поезде бинокль. Он был испачкан черной землей, но, к счастью, целый. Я поднес его к глазам, чтобы как следует обозреть окрестности, но услышал вдруг отрывистое:
— Эй! Ты кто? Стоять на месте!
От неожиданности я подпрыгнул и завертел головой. Ведь никого же только что не было! И сейчас нет… Но голос послышался снова, вроде как со стороны кустов:
— Не дергайся, стрельну. Руки поднял! Еще кто есть?
Я поспешно взметнул вверх руки. Под ложечкой неприятно засосало. Стало вдруг так тоскливо, что мелькнула внезапная мысль: а что — взять и дернуться, пусть стреляет, хоть закончится этот дурдом! Но, конечно же, дергаться я не стал, и, стараясь, чтобы не очень дрожал голос, ответил:
— Еще должен быть мой двоюродный брат, но… — Я замялся, не зная, как объяснить, что вообще-то мы с братом только что бежали по снежному полю, и брат, вполне вероятно, на том поле и остался. А я… В общем, я так и сказал: — …но я не знаю не только где сейчас брат, но и где я теперь сам.
— Что значит «где»? — послышалось от кустов. — Ты что сюда, с неба упал? Может, ты диверсант? То-то в биноклик поглядывал!
— А вы сами-то кто? — обиделся я на «диверсанта». — Тоже вон прячетесь! Кого боитесь?
— Никого я не боюсь, — сердито буркнул незнакомец и сначала вырос над кустами, а потом и вышел мне навстречу. Серая шинель, солдатская шапка, валенки… Это был… Серега!.. И он вовсе не выглядел сумасшедшим.
— Сергей! — ахнул я. — Ты… как?.. Ты… что?
Серега остановился и нахмурился.
— Откуда меня знаешь? Кто ты такой?
— Я же Федька! Фёдор Зарубин. Не узнаешь?
— Какой еще Федька?..
— Ну, Фёдор, сын Галины, сестры твоей мамы, из Ленинграда!..
— Та-а-ак… — непонятно протянул Сергей. Было хорошо видно, что он растерян едва ли не больше моего, но старается этого не показывать. Получалось у него не особо хорошо. Но меня он вроде бы все же узнал. — Федька… Я думал, ты младше.
— Ну… — Я хотел сказать, что я и был младше, когда его рассудок был на месте, но вовремя одумался и закончил иначе: — Вырос вот. А ты вообще что помнишь? Как мы здесь очутились, знаешь?
Сергей вдруг замер, насторожился, будто ищейка, и медленно повел вокруг взглядом. Лоб его покрылся бисеринками пота — то ли от напряжения, то ли просто от того, что в шинели ему было жарко. Я тоже с удовольствием скинул бы пальто, но что-то меня пока от этого удерживало. Словно жила в душе надежда на то, что это все мне или снится, или является галлюцинацией, мороком… В общем, несмотря на окружавший меня сейчас летний пейзаж, я бы с куда большим удовольствием очутился сейчас вновь на заснеженном поле.
И Сергей, будто в подтверждение моих слов, произнес:
— Я не помню, почему мы здесь, но мне здесь не нравится. — Он посмотрел на мрачное небо, перевел взгляд на лес и сказал: — Поговорим позже. А сейчас давай-ка двигай за мной. Осторожно, след в след.
Он повернулся и, непрестанно озираясь, медленно зашагал к лесу. Я пошел за ним, но не удержался, спросил:
— А что такое? Почему осторожно? Здесь что, мины?
— Не знаю. Просто будь осторожней. И не болтай пока.
Мне стало еще неуютней. Может, если бы развеялись эти клубящиеся тучи, выглянуло хоть на минутку солнце, стало бы чуточку веселей. Но, по-моему, становилось еще темней, что радости ничуть не прибавляло. Мало того, я стал опасаться, что Серега вовсе не выздоровел чудесным образом, а просто его болезнь перешла в иную фазу — от молчаливого дебилизма к параноидальному бреду, или как там это по-научному называется в психиатрии. Но с другой стороны, похоже, что и я сейчас бредил, словно заразился от братца безумием. Так что, поразмыслив, я решил пока слушаться Серегу — все-таки он фронтовой разведчик, наверное, чутье на опасность стало его неотъемлемой частью. Да и выглядел он теперь куда более разумным, чем раньше.
О том, каким образом мы перенеслись из зимы в лето и вообще попали невесть куда, я старался больше не думать — становилось совсем уже страшно, а толку в моих фантазиях было мало. Сюда бы моего сокурсника Борю Стругацкого, вот уж кто любит все эти таинственные, сверхъестественные истории! Надо будет обязательно рассказать ему, когда вернемся. Если вернемся…
У самой кромки леса Сергей опять замер и стал оглядываться. Попросил у меня бинокль и принялся что-то рассматривать чуть в стороне от того места, где мы только что шли. Я тоже посмотрел туда. Сначала мне показалось, что ничего особенного там нет. Но потом вдруг привиделось, что трава в этом месте немного колышется, но не от ветра, а так, словно перед ней поднимается поток горячего воздуха, как от нагретого солнцем асфальта. Но солнца сейчас не было, а уж асфальта тут отродясь не бывало. Впрочем, от напряжения у меня уже слезились глаза, да и освещение стало совсем по-вечернему тусклым, так что мне это непонятное колыхание могло и привидеться, в чем я себя почти убедил.
— Пошли, — вновь повернулся к лесу Сергей. Бинокль он мне не вернул, повесил себе на шею. Спорить я не стал, надо будет — попрошу.
Мы зашли под кроны деревьев, и стало совсем уже сумрачно. Но, убравшись с открытого места, я почувствовал себя более уверенным. Вряд ли деревья могли дать реальную защиту от чего бы то ни было, но они по крайней мере скрывали нас от чужих глаз. Правда, ни одного чужого глаза я покуда здесь не видел, но это вовсе не означало, что их тут нет.
— Привал, — скомандовал Сергей, опускаясь на мягкий мох. Наконец-то он снял шинель и остался в кургузом засаленном пиджаке, под которым виднелась тельняшка. Непонятно, почему Серега так любил эту полосатую морскую фуфайку, он ведь не был моряком, но его соседка рассказала, что для того, чтобы заставить Сергея снять эту тельняшку для стирки, тетя Оля тратила уйму времени, нервов и сил — и то у нее не всегда получалось.
Ушанку брат также снял, но, подняв и связав уши, снова водрузил на макушку.
Я тоже скинул пальто и остался в синем вязаном свитере. Стянул бы и его, но под свитером была одна лишь майка. Шапку же я потерял еще возле поезда.
Темнело стремительно. Только что были вечерние сумерки, и вот уже обрушилась ночь. Лес уже не казался мне особо уютным местечком. Стали слышны из его глубины подозрительные шорохи, шевеления, даже, по-моему, вздохи. Совсем рядом раздалось вдруг сердитое, приглушенное урчание. Я вздрогнул, но тут и мой пустой желудок откликнулся точно такими же звуками.
— Еды у нас, конечно, нет, — не спросил, а скорее сообщил Сергей. Но глянул на меня с некоторой надеждой.
Я лишь пожал плечами.
— Все осталось в вещмешке.
— Ну, тогда рассказывай.
— Что именно?
— Всё. — Сергей расстелил шинель и улегся на ней лицом ко мне, подперев щеку ладонью.
— Может, сначала костер разведем?
— Есть чем?
Я помотал головой.
— Чего тогда и предлагаешь. Да и ни к чему нам костер: варить-запекать все равно нечего, погода теплая, комаров нет — так что лишь привлекать костром ненужное внимание.
— Чье?.. — сглотнув, устремил я взгляд в черноту леса.
— Мало ли… Береженого бог бережет. Утром осмотримся, может, что-то ясней станет. А ты рассказывай давай, вводи меня в курс дела. Сдается мне, я много пропустил. Что со мной было, кстати?
— Ну… — смутился я. — Ты это… как бы… того…
— Что «того»? Умом тронулся?
— Вроде как. То есть да, именно.
— Ага, — судя по звуку, Серега сменил позу; разглядеть я его уже почти не мог, только смутным пятном выделялось лицо. — Что-то подобное я и полагал.
— Ты совсем ничего не помнишь?..
— Что-то помню. Смутно. Какие-то обрывочные картинки, будто сон снился. Какие-то чуть ясней, но больше — в сплошном тумане. Вот только одно помню отчетливо — мамины похороны… Она ведь умерла, да?
Я кивнул, но, вспомнив, что в темноте ни черта не видно, сказал:
— Да, Сереж, умерла… Потому я и…
— Погоди… — Голос брата дрогнул. — Отчего она умерла? Ей ведь всего шестьдесят было… Какой сейчас год?
— Пятьдесят первый. Только начался.
— Значит… шестьдесят три. Все равно рано. Почему?
— Сереж, я не знаю, — опустил я голову. — Нам письмо от вашей соседки пришло уже через три недели после… того. Мама с отцом на работе заняты, а у меня каникулы, вот я за тобой и поехал. А соседка никаких подробностей про твою маму не рассказывала, сказала только, что та заболела и очень быстро как-то вот… — Я замолчал, чувствуя себя виноватым. Но расспрашивать соседку о тети Олиной смерти было мне неудобно, да, если честно, не очень-то интересно. Все равно ведь человека из могилы не поднимешь. Хотя узнать, наверное, следовало бы. Ведь и мама будет расспрашивать…
Но Сергей меня, видимо, понял. Или ему еще больно было говорить на эту тему. Во всяком случае, он перевел разговор на соседку.
— Значит, Клавдия Михална меня сбагрить поспешила? Ну, конечно, комната-то наша ей, небось, отошла.
— Серега, — встрял все-таки я. — Я, конечно, не знаю, что из себя представляет ваша соседка, я ее всего раз видел, но ты ведь не знаешь, какой ты был… Я бы и то, наверное, не смог за тобой уха… присматривать, а тут и вовсе чужой человек. Другой бы вообще на ее месте сдал тебя в психушку — и дело с концом. А теть Клава хотя бы нам письмо написала, дождалась меня вот… Еще и варенья с собой надавала, пирожков всяких.
Я шумно сглотнул. Серега тоже. И буркнул:
— Пирожков!.. Варенья!.. За комнату-то. Пятнадцать метров, между прочим! Ничего, вернусь — повоюю еще с твоей теть Клавой.
— Она не моя, — буркнул я. И не удержался, спросил: — А мы вернемся?
— Что за вопрос? В чем сомнения? Стоп!.. — Голос Сереги вдруг сел. — Ты сказал, что год только начался?..
— Ну, да. Новый год неделю назад встретили.
— А почему тогда… Ядрена Матрена, то-то я думаю, чего это мы по-зимнему вырядились! И куда ты, собственно, меня собрался везти?
— Как это куда? К нам, в Ленинград.
— Чего я у вас в Ленинграде не видел? — буркнул Сергей. Понятно, что быть обузой взрослому мужику было стыдно, и я постарался увести разговор в другое русло:
— В любом случае, мы сейчас не в Ленинграде, а вообще непонятно где. — И я принялся подробно расписывать двоюродному брату нашу эпопею, слегка сглаживая моменты, связанные с его безумием. А стоило мне подойти к моменту, когда контролеры собрались ссадить нас в Янове, как Сергей, судя по звуку, подпрыгнул.
— В Янове?! Мы что, сейчас возле Янова?..
— Сереж, я не знаю. Мы до него не доехали. В небе началась свистопляска — лиловые тучи, вспышки… Поезд встал среди поля. Ты побежал, я за тобой… А потом так полыхнуло, будто прямо по нам! И вот — мы тут. Но здесь-то нету ни поля, ни поезда, ни самой железной дороги… А что? При чем тут Янов?
— Да так… Ни при чем, — глухим, незнакомым голосом отозвался Сергей. — Давай спать. Утром будем разбираться.
Мне показалось, что Сергей от меня что-то скрывает. Но выпытывать у него сейчас я ничего не стал. Слишком уж я утомился от всего, что навалилось на меня за последние дни, особенно за сегодняшний. Мой рассудок был явно пресыщен загадками и протестовал от добавления новых. Он просил, даже требовал дать ему передышку. И я выполнил его просьбу. Сон обрушился на меня столь резко, будто меня огрели дубиной по голове.

Категория: Андрей Буторин - Клин | Дата: 6, Сентябрь 2012 | Просмотров: 67